Женя Мовсисян

Народ любил Стапина. Лично я любила.

Беседа с Женей Мовсисян имела место 11 июня 2012 г. в селе Караундж Сюникского марза в ее доме, длилась два часа. С Женей Мовсисян беседовала Грануш Харатян.

Восьмидесятилетняя  Женя Мовсисян, бывшая учительница, рассказывает историю, связанную с памятником Сталину в селе Караундж Сюникского марза, дополняя ее комментариями. Беседовала Грануш Харатян.

фото 41.1. Женя Мовсисян в своем доме в Караундже, 2012 г. Фото Г. Харатян.

В центре нашего села сейчас стоит памятник, который был поставлен в память об убитых дашнакцаканами большевиках (о памятнике см. также историю Валерия Галстяна). Памятник этот поставлен недавно, кажется, в шестидесятых, а может, в семидесятых годах. Но пьедестал памятника старый, и на нем когда-то стоял памятник Сталину. Когда в деревнях в середине пятидесятых годов сносили памятники Сталину, наш председатель задумывается о  том, что село потратило на этот памятник 40 000 рублей, как его сносить, потом какой ответ даст он об этих расходах? Он велит снять памятник и прячет его на складе. После этого каждый год 9 мая деревенская молодежь ночью тайком с помощью веревок вытаскивала памятник из склада и ставила его на пьедестал. Ставили, красили бронзовой краской, и утром парад проходил перед этим памятником. Это длилось довольно долго. Помню, в год женитьбы моего сына, Араика, тоже так сделали. Помню, потому что в ту ночь мой Араик тоже участвовал в переносе памятника и его установлении. Даже брюки порвал в ту ночь. Это был 77 г. Значит, до этого года точно так делали. Даже из Грузии приезжали, участвовали. Один месяц памятник оставляли, потом снова ночью относили на склад. Приезжали из района, из Гориса, сердились, наш председатель тоже ворчал: «Мальчишки! Стыдно, хватит позорить нас», но каждый год это продолжалось. Потом однажны ночью, как раз в день свадьбы, свадебная процессия уже вернулась, была ночь, погасли огни. Очень душераздирающий был день. Не понимали, что происходит. Оказывается, свет погасили, чтоб народ не узнал, что происходит. А народ говорил, что если снимут памятник, забросаем камнями. Значит, погасили огни, подвезли кран, продели цепи под руки памятника, сняли, бросили в кузов грузовика, увезли подальше и там разбили. После этого молодежь в Азербайджане, в Агдаме, увиделa бюст Сталина, привезли и поставили на тот же пьедестал. Ночью ставят памятник, потом (май – время цветения сирени) собирают ветки сирени, приносят и ставят на пьедестал. Одну неделю памятник оставался. Потом памятник унесли, бросили, пьедестал остался. На него поставили памятный камень с именами убитых большевиков. А то до этого всегда памятник Сталину ставили, и пьедестал был сделан для памятника Сталину. Да, народ любил Сталина. Лично я любила. Весь этот шум против Сталина, борьба – это из зависти. В нашем селе памятника Ленину никогда не было, только Сталину. Да, верно, ссылки, другое было, но знаете как говорят? Большое дело требует больших жертв. Вот как это было.

Фото 41.2. Бывший пьедестал памятника Сталину – памятник погибшим большевикам, Караундж, 2012 г. Фото Г. Харатян.

По оценке Жени Мовсисян, коммунисты – отзывчивые, доброжелательные, любящие родину люди. Для нее было совершенно естественно, что в годы, когда правили коммунисты, могли преследовать инакомыслящих, она считает, что инакомыслящие должны были просто скрывать свои взгляды. «В нашем селе, Татеве, тоже был один, репатриант. Говорил: я дашнакцакан. Мой брат говорил: “Мукуч, не говори так, тебя арестуют”. А он: “За что должны меня арестовать? Что я сделал? Я патриот”.  Потом они уехали из Татева в Ереван, и его действительно сослали. Потому что не скрывал, всем объявлял.»

Фото 41.3. Женя Мовсисян (с косами) с выпускниками татевской школы 1948-49 учебного года. Мужчина, сидящий в центре, – директор школы, брат Жени. Фото Г Харатян, 2012 г.

Тикин Женя с болью вспоминает историю ссылки сына ее односельчанина, дашнакцакана, после второй мировой войны. «Это был Мушег Абгарян. Он возвращался из армии и в пути говорил против русских, он сказал: “Совсем заели нашу жизнь, чего от нас хотите, столько лет служили вам”. Тут же арестовали, не дали до села доехать, послали в Сибирь. В Сибири он оставался до 57 года. Говорят, его отец был дашнакцаканом. Рассказывали, говорили, что его дочь  как-то читала свой урок – коммунистическая партия, коммунистическая партия… Отец в сарае слышит, говорит: “Переверни страницу”. Дочь переворачивает страницу, снова читает – коммунистическая партия, коммунистическая партия… Отец из сарая снова: “Переверни страницу”. Она снова переворачивает страницу и опять: коммунистическая партия, коммунистическая партия… В конце концов отец не выдерживает, говорит: “Возьми эту книгу и брось в очаг, ты, большевик Маро”. Маро было имя дочери, так и до конца жизни она оставалась “большевик Маро”. Учительницей была большевик Маро. Говорила: “Мы должны догнать и перегнать Америку”. Отец говорил: “Когда дойдете до Америки, оставьте меня там, потом идите дальше”. Вот его сыном был Мушег. 13 лет оставался в Сибири, приехал в 57 году, приехал окаменевшим, как каменный памятник. Отец умер, большевик Маро вышла замуж, оставалась одна мать. Вернулся после ссылки, ни с кем не сближался, не общался. Мать очень горевала, приходила ко мне, говорила: “Женя, мой сын как будто болен. Ни с кем не разговаривает, только читает”.

Женя Мовсисян вспоминает о том, как она в 1965 г. впервые соприкоснулась с воскрешением памяти о Геноциде. «В 50-летие Геноцида я была в Ереване, в больнице. Это было в 65 году. А моя невестка, жена брата, весь день со студентами была на оперной площади. Подогнали поливочные машины, чтоб людей разогнать. А люди, их было много, принесли с собой чехлы и другое, чтобы защититься от воды… В больнице в соседней палате азербайджанка лежала. Она была очень напугана. Дежурному врачу нужно было выйти, он сказал мне, чтобы я следила, как бы азербайджанке не сказали лишнего, на напугали бы. Я надела белый халат, пошла села рядом с ней, разговаривала. Были ребята, что шутили, она и боялась. Ничего плохого, конечно, не было. Но во дворе оперы людей растолкали, одну девушку растоптали. Часто называли имя Паруйра Севака. А мы его пока не читали. “Несмолкаемая колокольня” Севака еще не была издана. Я поехала в Ереван на курсы, был у нас преподаватель, двоюродный брат Севака. Я сказала ему, что хочу видеть Севака. Он сказал: не можешь, сейчас он в очень плохом состоянии, запретили продажу его книги, “Трехголосой литургии”, отпечатанный тираж из магазинов собирают. Это сделал, даже стыдно сказать, наш Серо Ханзадян. Серо Ханзадян, сказал, что если эту книгу прочтут в Москве, армянскую печать закроют. Стали собирать из магазинов. В конце концов я с трудом, заплатив 10 рублей, тайком, купила у одного книготорговца, книготорговец этот был очень хорошим человеком, репатриант, сосед сестры. Потом я читала эту книгу своим ученикам.»

[nggallery id=11]