Хачик Габузян

Историю Хачика Габузяна (рис. 6/1, 6/2) 2 сентября 2012 года записал в Ереване и представляет в сокращенном варианте Арутюн Марутян.

Хачику Егиазаровичу Габузяну 78 лет, родился в Ереване. Его отец – Егиазар Мартиросович Габузян (1893 г. рождения) и мать – Араксия Ованесовна Габузян (1903 г. рождения) эмигрировали из Вана в 1915 году, женились в Ереване в 1922 году. У них было шестеро детей, но к середине 1930-ых годов в живых остались только трое: Хачик, его брат-близнец Арут и сестра, которая была на семь лет старше них (умерла в 1974 г.).

Егиазар Габузян был художником: “он художником был, личным художником Ханджяна. Живописцем, а не фотографом”. Вместе с Егиазаром эмигрировал и его брат – писатель Ваграм Алазан, который был младше него на десять лет. До 1937 года они жили в  Ереване, в Конде (район). “В [19]37 году отца забрали… Как так вышло? Ханджяна убили в [19]36, так? 9-ого июня. К убийству Ханджяна “привязали”  дядю – Ваграма Алазана, как близкого друга Ханджяна[1],  потому как и Ханджян, и Алазан были из Вана, это он его вперед продвигал и т.д. и т.п. Алазан в те годы писателем был, секретарем правления Союза писателей. Он не был связан ни с какой политической партией, жили себе в Конде, был известым в городе человеком. То же и отец. Алазана пришли, забрали прямо из дома. Опять же, в [19]36ом. А в [19]37 мой отец, подвыпивший, заходит в КГБ, говорит, почему моего брата забрали, а они ему, мол, зайди в ту дверь, тебе и скажут. Он когда зашел в эту комнату, ему и сказали, что, мол, он [Ваграм Алазан] изменник родины. Отца, ночью домой пришли, и тоже забрали. Сам-то я не помню, мне три года было, мне про всё это уже  потом рассказали. Дело было восьмого сентября [19]37-ого года, то есть Алазан уже год как сидел. Без суда, без следствия. Алазану сразу же 10 лет дали, после чего отправили в Сибирь”. Отца расстреляли, наверное, через года после ареста. По рассказам матери братья смутно помнят, что в 1938 году отец вернулся. “Вроде как освободили на месяц-два.  Кажется, с тем условием, чтобы он работал на них, на КГБ – доносы на друхих делал. Но отец не согласился, снова забрали его, да и расстреляли”.

Из ссылки Ваграм Алазан возвращается в 1946 г., 15-ого ноября. Спустя два года, в тот же самый день, его вновь арестовывают по обвинению в «измене Родине» (арм. – «հայրենիքի դավաճան»), держат шесть месяцев в КГБ, а затем – ссылают в Красноярский край. Его жена, Маро, едет вслед за ним. Из ссылки они возвращаются в 1956 г., «принимают его в Союз писателей уже в качестве рядового писателя, начинают печатать. В [19]60-ых годах издали 4-5 его книг. Скончался он в [19]66-ом г.»

Отца Хачика признали невиновным после 20-ого съезда КПСС: «В 1956-57 годах я написал письмо, его признали невиновным. Клочок бумаги отправили, что он, мол, невиновен, что по ошибке это произошло, что его посадили». Брат Хачика, Арут,  помнит, что в оправдательном письме было написано что-то в духе того, что выдвинутое «против их отца обвинение не было доказано». По свидетельству Хачика: «Есть эта бумага или нет, не знаю даже. Раньше у нас хранилась, но она нигде не понадобилась. Помню, при вступлении в ряды коммунистической партии спросили меня, а я весь воодушевленный сказал, что отца моего признали невиновным, достал, показал бумажку (дело в 1958 было). Меня и приняли в ряды партии”.

После “задержания” отца семью известили, что они не имеют право оставаться в Ереване “как семья преступника”. Дед арендовал дом в Аштараке, и семья переехала туда. Некоторое время спустя, еще до начала Великой Отечественной войны, им разрешили вернуться в Ереван: “В Конде, внизу, под нашим прежним домом огород был, а там – сарай, дед мой ремесленником был, починил его, виду придал, там и жили. Наш дом отдали совсем другому человеку. Мы с его сыновьями, они наши с Арутом ровесники были, дружили даже. Остались в этом доме до 1953 года. В школу пошли в Конде”. Мать Хачика работала “обычной простой рабочей”, дед им помогал. “Ну моя мать еле-еле, концы с концами сводя, нас и растила”.

Про отношение. “Помню, у нас в Конде одна сварливая участковая была, мы когда играли на улице, шум-гам стоял, она и орала: “Валите отсюда, щенки дашнакские”. В школе никогда ничего [плохого] не говорили». Они с братом учились до седьмого класса, затем поступили в техникум Энергетик: «потому как жить не на что было, в плане денег, а там стипендию получали. На эту стипендию как-то концы с концами и сводили – на мамину зарплату, на нашу с братом стипендию, а сестра наша училась в университете. У каждого из нас стипендия по 40 или 30 рублей была, что-то в этом духе. Жили практически в доме деда, общее все было”. После окончания техникума “сначала отправили на Кировский завод “Каучук”, но нас туда не приняли, так как это был закрытый завод. Мы же были сыновьями “врага народа”, потому нас и не приняли на закрытый завод. А Мирзоян – главный инженер завода “Армэлектро”, принял. Почему принял? В те годы, когда техникум или институт оканчивали, главные инженеры заводов собирались, смотрели на оценки и принимали к себе. Агаси Арутюнович Мирзоян смотрит на список оценок, ну а мы с Арутом тогда очень хорошо учились, почти отличники были, входили в 5% лучших, и нас взяли в “Армэлектро”. Работали ответственными дежурными в подстанции. 19 лет нам было. [Глубоко вздыхает]”. Некоторое время спустя, Хачик дошел до звания начальника по производству, управлял примерно двумя тысячами людей, после чего 15-20 лет работал в Госснабе.

Хачик рассказывает, что “в те времена про Сталина дома говорить было опасно. В те времена говорили: “Лишнего не говорите, у стен тоже уши есть.” Но дед мой, бабушка, мама, все время, во разговорах о Сталине, вечно поносили его”. После 20-ого съезда Хачик “очень хотел стать партийным, потому что я на заводе уже три года как работал и видел, что партийным давали нормальную работу. А я был довольно активным, хотел вступить в ряды партии, но первый год меня не приняли. Позже, когда в 1956-ом году дядя Алазан вернулся, и отца признали невиновным, у меня на руках оправдательная бумага была, вступил в ряды партии в 1957-ом в качестве кандидата, а член одного из тамошних бюро, мол, “но его отца ведь забрали, расстреляли, как мы его примем-то”, а я с большой гордостью достал, показаль им бумажку и сказал, что “вот, смотрите, отца моего признали невиновным”, тогда меня и приняли в ряды партии в качестве кандидата”. Брат Хачика, Арут, также отмечает: “В те времена, если ты не был коммунистом, не мог продвигаться вперед. Мы по этой причине и стали коммунистами. Если ты не коммунист, звания не получишь. Я стал начальником конструкторного бюро в “Армэлектро””.

В задержании отца Хачик винит Сталина: “Это все его порядки. Ну, это был его режим. В [19]53 году, когда Сталин умер, коммунистическая партия осталась, но уже была не сталинская. Так-то. Сталин говорил – брали, да и сажали. Я всегда верил в советские порядки. Согласно этим порядкам и работал. Так называемый “культ личности” – это не то, чтобы все поклонялись Сталину – его боялись. Боялись все. Кто тогда что про Сталина сказать мог? (арм. – «Էն ժա­մա­նակ կարայի՞ր ասեիր, թե Ստալինի աչքի վերևը ունք կա»). Сказал бы что-то не то- тебя могли бы ночью прям из дома забрать. Этот так называемй режим – это все сталинские порядки. Тогда ты не мог свободно говорить. Потом, когда Сталин умер, подох – все мало-по малу и пошло лучшему. …я был предан коммунистической партии. И с большой преданностью вступил в их ряды. Много лет там оставался, до самого распада партии. Ощущения страха сейчас у меня нет. А в те времена, даже после смерти Сталина, страх был”.

Хачик отмечает, что “книги Алазана издавались только при его жизни, а после уже не издавались. Кто должен был издавать? Ведь тогда и тема [19]37-[19]49 годов вышла из обихода. Сейчас нужно об этом говорить или нет? Ну, знаешь, как?! Сейчас поколение поменялось, никто уже не помнит [19]37 год. Мое-то поколение помнит, после меня почти все молодые, не помнят, даже не знают”.
Хачик помнит, что “в [19]49  году, так как отца забрали да и расстреляли, я, мой брат, мать, сестра сидели дома, собрав вещи, ждали, что за нами придут. Но мы как-то проскочили тогда. И нас не забрали, несмотря на то, что в [19]49-ом многих загребли. Я помню, как в Конде грузовую машину останавливали, плачущих людей, насильно, загребали  в этот грузовик и увозили на вокзал. На вокзале бросали в вагоны да и увозили. Дело было 14 июня [19]49”.

Касательно вопроса о том, помнить или нет, Хачик придерживается мнения, что “про [19]37-[19]49-ые годы, когда повод подходящий был, детям рассказывали, но, положим, знают они или не знают – что это сейчас нам дает.  Сейчас совсем другие порядки. Хочешь – говори, не хочешь – не говори, но если нужды нет и  повода нет – зачем говорить? [19]37 год никто не помнит. Те, что, как мы, еще живы, они может и вспомнят чего, расскажут, как я рассказываю. А остальные, кто [19]37 год помнит? Для меня сейчас это не имеет значения, был [19]37 год или не было его – был да прошел, мы свое тогда выстрадали, сейчас вот пенсию получаем, так и живем”.