Камо Айрапетян-Атаджанян

…граница между справедливостью и несправедливостью очень хрупкая… они очень близко расположены, очень, не различишь.

Камо Айрапетян-Атаджанян рассказывает о своем отце, Саргисе Атаджаняне, в июне 2012 г., в своем капанском доме. Публикуется сокращенный вариант.

Моего отца арестовывали два раза: сначала в 30 году, потом в 37-м. Взяли в 29 году, в 30 году судили, сослали, и в 35 году он вернулся. Мы жили в деревне Гехануш (Рис. 1).

Я, естественно, не знаю эту историю хорошо, я родился в 1935 году, после возвращения отца из ссылки. По рассказам отца и по услышанному от других, отца судили и сослали в Сибирь как националиста, как агитирующего против колхоза. Кажется, тогда его не обвиняли в том, что он дашнакцакан. Это было потом. У него была мельница, из-за этого считалось, что он кулак, богач… Мать рассказывала, говорила, что из-за мельницы говорили: он кулак. Его забрали. Он не хотел вступать в колхоз. Он говорил, что этим я кормлю свою семью. Его сослали и мельницу сделали собственностью колхоза. Я помню эту мельницу, стояла до 52 года. Я на этой мельнице даже работал как ученик. Принадлежала колхозу. В ссылке отец не имел права на передвижения, паспорта, конечно, не имел, имел справку, которую я до сих пор храню (Рис. 2).

После того как сослали отца, членов семьи лишили права голоса. Отец вернулся в 35 году. У него уже не было никакой собственности, членом колхоза он не был, жить было трудно. Отцу разрешают жить и работать в Капане. Об этом также есть справка, я сохранил (Рис. 3).

В те годы в Капане была артель бытовых услуг, там он проработал два года. Работал рабочим, с одной маленькой бригадой. Я храню бумагу, на которой его рукой написаны имена членов бригады. Это список 17 января 1937 года (Рис. 4).

После возвращения из ссылки отец оставался на свободе только два года. Тогда добрые, умные люди все время говорили отцу, подсказывали: «Саргис, уезжай отсюда, здесь у тебя будущего нет». В те годы из нашей деревни Гехануш многие уехали в Среднюю Азию, так спаслись. Все это были люди, которые сражались вместе с Нждэ против турок[1]. Отец тоже сражался. Потом, когда большевики победили, многие с Нждэ ушли в Персию, уехали в Среднюю Азию. Отец не ушел. Отцу тоже говорили: уезжай в Среднюю Азию. И мать сказала: уезжай. Но отец всегда говорил, что он в политику не вмешивался, только воевал против турок. Говорил: «Что я сделал? за что меня должны взять?» …Да, он только воевал против турок. Поскольку он не занимался никакой политической деятельностью, а просто в те годы исключительно воевал против турок, он был невиновен, против него ничего не могло быть. Говорил: меня ни в чем не могут обвинить, уеду – что будет с этими детьми? Он не верил в это. …В конце концов в 37 году пришли, снова взяли его. Причем забрали из глухого леса. Отсюда до места, куда должны были его отвести, 18-20 километров. Они выгнали летом скотину на пастбище. Мать рассказывает, что ночью залаяла собака, лаяла, лаяла, отец сказал: Машинка, за мной пришли, вставай… А сам был уставший, и воды не было, чтобы как следует умыться. Дверь была подперта большим камнем. Они выбили дверь, сказали: «Саки, капкан для нас приготовил?» Руки связали сзади, сами на лошадях, он пешком, эти 18-20 километров до Капана пешком вели его ночью. …А на следующий день, когда мать пришла, чтобы узнать что-нибудь об отце, сказали: увезли в Горис. …Но на самом деле дней пять еще держали его там. Потом много разных слухов доходило до нас …А как-то зашла речь о том, что отец в Архангельске, один турок принес весть. Разные слухи, разные разговоры. Впоследствии, когда я много раз обращался, они нам отвечали, что ваш отец умер в 1942 году и, чтобы меня дезориентировать, что будто отец погиб на войне. Но впоследствии, когда выдали свидетельство о реабилитации, тогда сказали, что на самом деле ваш отец был расстрелян 14 ноября 37 года. Второй раз забрали и расстреляли. В Ереване. Причем, видимо, зарубили топором. Поскольку при встрече его друзья говорили, что когда трупы из КГБ увозили на повозках, были видны следы крови. Но выстрелов слышно не было. Не стреляли, чтобы в камерах члены «банды» не услышали, естественно, чтобы не было шума, рубили топором прямо во сне. Я так думаю, что отца зарубили топором.

Бумагу о реабилитации отца мы получили в 1959 году. Естественно, тогда в деревне было много разговоров. Мы поняли, что отца взяли по делу Герасима[2] и расстреляли как дашнакцакана. При всех этих разговорах склонялось имя моего отца, будто он стал жертвой Герасима.

Герасим был могущественной фигурой, не случайно Нждэ ему доверял. Ведь не каждому доверяют. Нждэ знал, кому насколько можно доверять. Герасим много воевал с турками. Турки хотели нанести вред Герасиму, семье Герасима, очередь дошла и до моего деда, отца Саргиса, который был мельником. Ночью турки пришли, перекрыли воду… Это было, наверное, в 18-м, 20-м, в эти смутные годы. Когда перекрывают воду, дед понимает, что это дело турок, приносит большой жернов, подпирает дверь, чтобы не вошли, но турки разбирют крышу, заходят, четвертуют его. Нашего деда… Герсим должен был мстить. И с этого начинается эта большая трагедия. Потом, спустя годы, когда Герасим, скрываясь, жил в лесу, его преследовали как террориста. Но на самом деле он не был террористом. Ночью приходил в деревню, днем уходил в леса. Причем в те леса, где была мельница деда, а позднее отца… Выше Гехануша… Мать Герасима шла на эту мельницу, брала там бахардж [пресный хлеб], хлеб и сыр, чеснок, лук, будто идет в лес за дровами, чтобы в лесу, мы говорим Хушин кар, Хушин камень, у Хушина камня, где ждал ее сын, дать ему эту еду. Большевики уговаривают Герасима, говорят: приходи, сдайся, мы тебе ничего не сделаем. При этом они идут к Герасиму домой, в Гехануш… Герасим приходит, добровольно сдается… Верил, знал, что защищен… Его поддерживал авторитет Нждэ. Но здесь его арестуют, везут в Горис. И проходя через этот мост[3]… были люди, которые позволили ему прыгнуть с моста в реку. Ночью. На рассвете сумел выйти на берег, и один пастух- турок освободил его руки [от оков], а оттуда он перешел в Персию. Вот это прошлое, связанное с помощью Герасиму, стало причиной ареста и расстрела моего отца. Так говорили. Причем среди доносчиков были и родственники. «Саргис говорит, я в колхоз не вступаю, хуже вас живу, что ли?», – будто такие вещи говорил он односельчанам. «Саргис говорит: зачем мне их слушать? Все равно, это правительство недолго будет существовать». «Он сказал: зачем вступаешь в колхоз?» И односельчане, естественно, донесли куда надо. В то время такие годы были, что родственник родственника, брат брата предавал. В Гехануше 26 человек были лишены права голоса.

Конечно, в бумаге о реабилитации отца обо всем этом ничего нет. Не упомянуто и об обвинении, только сказано,что дело прекращено за отсутствием состава преступления (Рис. 5).

Потом, позже, я получил новый документ о том, что отца оправдали (Рис. 6).

В нем сказано, что по справке о реабилитации должны выдать зарплату за два месяца согласно занимаемой прежде должности. И дали, я взял, то ли 60 рублей, то ли 80 рублей. Купил холодильник.

Однако жизнь всей нашей семьи прошла под знаком этих преследований, и до сегодняшнего дня, должен сказать, это продолжается. Например, когда пришли арестовать отца во второй раз, он сказал матери: фамилию мальчика измени, тому, кто Атаджанян, нет места в этой жизни. Ему всегда будут говорить, что он примыкал к дашнакцутюну, Нждэ. Мать изменила по имени отца моего папы, его звали Айрапетом, мы стали Айрапетянами. Это тот дед, которого турки четвертовали на мельнице. Мне от этого в жизни было очень тяжело. Потом мне говорили, что я предал свой род. Еще в 90-е годы мне говорили: «Предатель нации», «дашнак». В 90-е годы слово дашнак еще считалось отрицательным, потому что в то время партия дашнакцутюн была в тяжелом положении[4].

В 37 году, когда взяли моего отца, мать была вынуждена для того, чтобы выходить нас, троих детей, прибегать к любым средствам. И ее принуждают выйти замуж за сельского ветеринара, мужчину по имени Гурген Закарян. Причем его жена умерла, оставила восемь детей-сирот. Мать не соглашалась. Довольно долгая канитель, страдания. Поскольку она была женой дашнака, ей не давали работу, чтобы содержать детей. Тогда, говорит, у меня, выбора не было. Я должна была, чтобы содержать детей, выйти замуж, хоть и не хотела этого, хоть и ждала, говорила: мой муж вернется из Сибири. То есть альтернативы замужеству у нее не было. И после того как она несколько раз отговаривалась, как-то раз маму категорически приводят в КГБ, и в то же самое время нас, троих детей, отводят в детский дом, в нашей деревне был детский дом. Был 1942 год, мне было пять лет. …В конце концов мать вынуждена согласиться выйти замуж за того мужчину, у которого было восемь детей. Мы уже были в детском доме. Я был в детском доме с 1942 года, жил там до 52 года. И я, и моя сестра, а другая сестра, Наталья, работала там воспитательницей. Позже, когда я уже был совершеннолетним, самостоятельным, в деревне Гехануш поставил памятник памяти воспитанников детского дома. На деревенской площади, на нем написано: «Посвящаю незабвенной памяти воспитанников детского дома» (Рис. 7).

Моя мать была сильной женщиной, нас – трое детей, восемь там, двоих имела от второго мужа. Создала близость между всеми. Были люди, приезжали, чтоб взять меня в Ереван, усыновить, были люди, жена дяди [брата отца], мать не позволила. Умерла в 93 году в возрасте 87 лет. Для односельчан я и другое сделал. В 65 году на деревенском кладбище построил большую комнату для поминок, 120 человек помещалось. Написано: «Посвящаю святой памяти Саргиса Атаджаняна».

Кто виноват? – На меня до сих пор действуют слова дашнакцакан, контрреволюционер. Правда, сейчас это прошлое отрицается, но мы выросли в этой атмосфере. Я был коммунистом, боготворил партию. Партию не считал виновной, обвинял отца. Он не должен был становиться такой жертвой. Не должен был агитировать так открыто. Oн говорил: не вступайте в колхоз, на что нам колхоз… Время требовало: не говорить. Есть те, кто говорит, были и те, кто молчит. Но я понимаю, что он не мог не говорить, он должен был говорить, он должен был высказаться, потому что погибал весь его род. В 37 году только в нашей деревне было 16 расстрелов, 42 ссыльных. Из этих расстрелянных шесть человек были Атаджаняны, из расстрелянных в 37 году… Когда я был председателем колхоза, приехали двое из Средней Азии, одного звали Санатрук, имя второго не помню, Товмас или как. Они были жертвами тех лет, те, кто убежал в Среднюю Азию и спасся Оставили семьи, уехали и потом, когда утряслось, положение в стране немного упорядочилось, они снова вернулись к своим семьям. Мой отец тоже мог уехать. Но отец говорил: если я уеду, что будут делать эти дети? Не думал, что его могут поставить в такое положение, потому что большой доли вины за ним не было. Трудные были годы. Был у нас односельчанин, Арутюнян, работал в Ереване. Как-то приезжает в деревню, был один в нашей деревне, увидев его, Арутюнян говорит: «он еще здесь?» А этот человек из деревни не уезжал, был хорошим садовником, хорошо обрабатывал землю, этот человек использовал хорошие лечебные средства от любой болезни, хорошо обрабатывал сад… когда дети проходили мимо сада, зазывал их, одному огурец даст, другому сливу. И вот после слов этого Арутюняна на следующий день тот человек ушел и больше не вернулся. Его имя было Шахри. Враг был изнутри. Этот Арутюнян был доносчиком. Был партийным работником. Он жил очень долго. В Ереване жил. Никто его потом не обвинил, но многие говорили, что этот человек разорил, погубил всю деревню. Он был прямо из нашей деревни. До смерти Сталина… после этого немножко раскрепостились. Во времена Хрущева, Маленкова. Боялись, до 90-х годов боялись говорить.

O прощении или осуждении – Я ко всем вопросам отношусь по-христиански. Прощай, прощай, чтобы победить. Часто побеждают благодаря прощению, а если бы я поднялся, чтобы мстить, что было бы? То же самое… Справедливость очень маленькое оружие против несправедливости. Справедливости не было и так и не будет. Справедливости не будет. Справедливость нигде не проходит. Я это видел, я стал в жизни жертвой несправедливости и зла. Я жил в детском доме, у меня в жизни было желание отблагодарить за те годы, когда меня кормили, обучали… Что бы я ни делал в жизни, я старался, чтобы люди меня не порицали, пытался не идти против партии, но это не проходило …Я читал, что чем старше человек, тем меньше он удивляется чему бы то ни было …Граница между справедливостью и несправедливостью очень хрупкая… они очень близко расположены, очень, не отличишь… Но в любом случае, каким бы непокорным ни был человек, он никогда не должен быть эмоциональным. Непокорным надо быть, но не за счет своей гибели.

[nggallery id=15]